ИВАНЫЧ

– Здравствуйте девоньки.
– Здравствуйте, Владимир Иванович!
Он сидел, раскинувшись в своем мягком кресле, облокотившись на стол. Как всегда большой, усатый, добродушно улыбающийся, с легкой хитринкой во взгляде. Достал из ящика стола золоченый портсигар, закурил. Лошадки на крышке блеснули сапфирами глаз. Он редко выходил из своего кабинета, скорее весь Петергоф ходил к нему. Появлялся у нас, на Большом каскаде, только перед приездом крупных шишек. Ковылял по крутым лестницам, тяжело опираясь на палочку. И замечал все: грязный пол, немытые ступени, тину в Самсоньевском ковше, засорившегося дельфинчика, окурки в каптерке и даже припрятанные фонтанщиками в тумбочку рюмки и колоду карт. У нас даже говорили: если Иваныч выполз – жди беды. Всех построит, даже экскурсоводов. А потом удалиться в свой кабинетик в Большом дворце, и все станет на круги своя.
Мы скромно присели на краешки стульев. Владимир Иванович потянулся к чайнику.
– Чай будете?
Мы кивнули. Любили его многие. А вот боялись точно все.
– Кто хочет холодненький?
Я приподняла руку. Ненавижу горячий чай. Он достал из своего бездонного стола небольшую чашечку и налил в нее вчерашний чай. Я протянула руку, отхлебнула. Без сахара. Он поставил на стол еще две чашки и жестом волшебника извлек из ящичка торт.
– На, Ален, – Он вручил ей ножик, который я уже полгода забываю у него забрать. – Режь на три части.
– А вы не будете? – Я вопросительно на него посмотрела. Он с грустной улыбкой покачал головой.
Алена начала примериваться к торту, скорчив сосредоточенную гримасу.
– Дай лучше я! – в один голос заорали мы с Настей. Мне удалось отобрать нож. Долго делила торт. Все равно вышло криво.
– Я и то бы лучше разрезала, – обиженно пробурчала Аленка.
Я критически оглядела свое творение и отхлебнула еще чаю. Торт мы не тронули. Никто не мог первой протянуть руку к столу.
– Как прошёл день?
– Ужасно… – простонала Настя. – Дождь льет как из ведра, а туристов – куча! Я вся мокрая! – Она продемонстрировала насквозь промокшее вельветовое пальто.
– Вы куртки-то снимите, как в гости зашли. – Мы как по команде сбросили верхнюю одежду. Владимир Иванович взял блокнотик и принялся его изучать. – Ларионов четыре провел? – Мы кивнули. – Молодец. О, и Джеренка сегодня была? А почему ко мне не зашла? Нахалка, не пущу ее в следующий раз. – Мы неопределенно пожали плечами. Все знали, что гнев его наигранный.
– А у меня тут биография моя есть, – неожиданно похвастался он.
– Ой, дайте почитать!
Он полез в стол и выудил оттуда старую газетную статью. Протянул нам. Я с любопытством посмотрела. «Подвиг майора Снегирева». «Однофамилец что ли?» – пронеслось в голове. Я знала, что он служил в Афгане и даже был ранен, но что-то не верилось, что этот простой человек, сидящий рядом с тобой – герой. Потом взглянула на фотографию. Он. Только молодой.
– Читай вслух, – велел он Алене. Видно было, что ему хочется похвастать. Она взяла в руки лист и начала читать чуть ли не по слогам.
– Ты читать не умеешь, дай я. – Я отобрала листок и начала читать. Все начиналось просто: родился, учился, пошел служить. А потом… Двенадцать боевых операций за один год. Мне стало интересно. Читаю дальше, стараюсь с выражение. На следующем абзаце голос начинает предательски дрожать. Последняя операция. Обезвреженная бандитская группировка. Мина, спрятанная под камнем. Потерянная ступня. Долгие месяцы в госпиталях. Протез, но осколки до сих пор в ноге. Я уже и не рада была, что начала читать. Потом посмотрела на девочек. Мне-то хоть есть куда деть глаза. Она смотреть на него не могли.
Наверное нам надо было что-то сказать. Или сделать. Ведь мы не знали… В таких подробностях… Владимир Иванович лишь посмеивался над моим корявым чтение и ошибками в бесконечном строю военных терминов и сокращений.
Я кончила читать. Девочки сидели, опустив глаза. Я осмелилась взглянуть на него. Он улыбался, впрочем, как и всегда. Но в глазах стояла грусть. Не за потерянную ногу, а за тех, кого уже не вернуть. Он взял у меня из рук листочек, из него вынул второй. Протянул Насте:
– Теперь ты читай.
Я лишь увидела, что он весь испещрен мелкими буквами.
Настя начала читать. Лист был ксерокопией, некоторые буквы не пропечатались, и она через каждую строчку обращалась ко мне. Читалось плохо. Я вздохнула и взяла у нее лист. Там оказалось все та же история. Только еще страшнее в своей правдивости. Про то, как друг, клявшийся ему в верности, не пришел тогда на помощь. Как уговаривал отрезать ногу, все равно ведь отнимут. Как врал маме, которая когда-то посоветовала стать ему артиллеристом. Как добивался возвращения в армию. Как понизив в капитаны, его не хотели больше повышать и, казалось, забыли о нем.
Мне хотелось плакать. Но я не могла. Не могу плакать при людях. Я продолжала читать. Погрузившись в статью, чтобы только не видеть ни его, ни девчонок. Сбивалась. Поправляла, но мыслями была далеко. Вспомнилось и как он тяжело спускался по лестнице, и как шел к машине обходя булыжную мостовую. И как всегда запирался, стоило к нему придти другому… афганцу. И вспомнились глаза, необыкновенно грустные на ухмыляющимся лице. Они будто знали больше других, но никому не хотели об этом говорить.
Я закончила. Мы помолчали.
– А что вы торт-то не едите? – строго спросил он. Мы тут же взяли по куску, стараясь на него не смотреть. Он все понимал. Грустно на нас смотрел. Я думала. Какие красивые слова. А ведь не приврано ничуть, он подтвердил. Сколько раз, читая подобные статьи, я тихо ревела в подушку. И сейчас хотелось реветь. Но, хоть убей, наш Иваныч никогда не станет для меня тем Снегиревым с листка. «Наверное, думала я, это такое свойство человека – отворачиваться от прокаженных. В метро, в электрике, в подземном переходе. Хорошо, что он улыбался. Мы всегда проходим мимо, пряча глаза. Как бы извиняясь.» Мне стало страшно. «Неужели и от него так отворачивались? И мы отвернемся?! А ведь он не знает, не догадывается. Иначе не дал бы нам читать. Или знает? И догадывается? И все равно дает…» Хорошо, когда в статье незнакомый тебе человек. А что делать, когда он сидит в полуметре от тебя? Когда тебе казалось все таким простым, и все вдруг становиться таким сложным.
Мы молчали. В кабинет влетел начальник смены. Непонимающе взглянул на нас. Доложил:
– Все готово, Владимир Иванович. Кто приедет-то?
– Да шушера их вся: Матвиенко, Греф и дальше.
– Понятно. – И ушел куда-то.
Мы еще немного посидели. Он шутил. Он всегда шутил. Теперь я поняла, почему. Потом встали.
– Мы пойдем, Владимир Иванович? – чуть ли не жалобно спросила Алена.
– Да посидите еще, чаек допейте. Мне одному скучно.
– Нам еще уроки делать.
– Ну идите. Подвезти вас?
У меня удивленно приподнялась бровь.
– Вы что, сейчас по дождю пойдете к машине, отвезете нас, а потом опять сюда? – Да он даже зарплату получать другого человека отсылает!
– Ну и что, все равно делать нечего – Я никак не могла понять, шутит он или нет.
– Да нет, Владимир Иванович, нам еще в магазин, – смущенно пролепетала Настя. По-моему он обиделся.

– Ну тогда идите. – Он продолжал все так же грустно улыбаться. – До завтра.
– До завтра, Владимир Иванович, – попрощались мы, уже раскрывая зонтики на улице.
Домой шли молча. Лишь проходя мимо его «Шкоды» каждая тихонько вздохнула. При первом же удобном случае, мы расстались и пошли в разные стороны. Понуро брели, прячась под зонтик, который казался почему-то слишком большим и тяжелым. И каждая думала о том, сможет ли завтра посмотреть ему в глаза.
«В большом знании много печали» – вспомнилось мне уже сквозь сон, в постели, которая тоже казалась слишком большой и слишком мягкой.

Почему?

Почему на небе звезды?
Почему, дойдя до края,
Мы не видим тех ступеней,
Что ведут к воротам рая?
Почему звенят капели?
Почему на грани жизни
Лишь встречаем то, что надо,
Понимаем то, чем жили?
А по небу плывут облака,
Бесконечно, до самого края.
Даже если не будет меня,
То конечно будет другая.
Почему блистает солнце?
Почему все люди смертны?
Почему темны так ночи
Там, где нас с тобою нету?
Почему никак не можем
Мы найти себя в пучине
Мыслей, судеб, предсказаний?
Почему же, подскажи мне?
А по небу плывут облака,
Бесконечно, до самого края.
Даже если не будет меня,
То конечно будет другая.

Почему поют так птицы?
Почему нам смерть помеха
Все увидеть и услышать,
Рассказать другим про это?
Почему всю жизнь стараясь
Мир понять, мы преуспели
Лишь в задании вопросов,
Не узнали, что хотели?
А по небу плывут облака,
Бесконечно, до самого края.
Даже если не будет меня,
То конечно будет другая.

Почему шумят деревья?
Почему все в жизни тайна?
Я не знаю, но поверь мне
Все узнаем мы когда-то.
Почему хотим мы знать все?
Ну не все. Ну чуть-чуть меньше.
Жизнь коротка. Ну и что же?
Ну не мы, так наши дети!
А по небу плывут облака,
Бесконечно, до самого края.
Даже если не будет меня,
То конечно будет другая.